Сергей Дигол - Старость шакала[СИ]

Но не будем перехваливать автора, тем более, что в одной из ненаписанных глав имеется недвусмысленная аллюзия на то, что автор, как минимум, сомневается в целесообразности разрыва своей личности с обществом.

«Пальцев одной руки много, чтобы пересчитать поступки, которыми я могу гордиться», пишет автор и продолжает, «возможно, для моих «добродетельных» поступков понадобилась бы сороконожка, но, подбивая баланс этих чертовых добродетелей, я поднимаю правую руку вверх и говорю: «вот, смотрите, я готов отрубить себе палец с перстнем, и все равно оставшихся пальцев будет достаточно, чтобы пересчитать поступки, которыми я могу гордиться. Поступки, за которые не пострадало больше одного человека».

Показательный фрагмент, не правда ли? А еще — запоминающийся, что избавляет вашего покорного рецензента от поиска надуманных объяснений. Такое сложно не запомнить. К счастью, у меня состоялось несколько бесед с автором, в ходе которых Николай Семенович любезно процитировал вышеприведенный и все остальные цитируемые здесь фрагменты. К величайшему сожалению, основная часть произведения не сохранились даже в памяти автора. И все же без этих бесед мы не приблизились бы к сути замысла романа, ибо ничто так ясно не актуализирует подсознание, как прямая речь.

В ходе наших с автором бесед, Николай Семенович нередко употреблял слово «добродетель», отчего создавалось ощущение, что в его рассказы, посвященные самым рутинным, так называемым жизненным ситуациям, вкладывается существенно более глубокий, даже сакральный смысл. Поначалу я списывал это его словоблудие (он действительно иногда путался в значениях слова и употреблял его скорее по привычке, чем к месту) на характерную для представителей уголовного мира суеверность и даже набожность. Впоследствии я пришел к выводу, от которого не отказываюсь и теперь: в нем говорил не уголовник, а бизнесмен. Но как точно он уловил историческую трансформацию добродетели! Не удивлюсь, если современное богословие обратит внимание на, пусть мимоходом сформулированное, но поразительно меткое определение.

К счастью, я хорошо стенографирую, поэтому воспроизвожу прямую речь автора слово в слово (диктофоном воспользоваться не удалось из–за запрета службы охраны Н. С. Мунтяну):

«Добродетель… Что, черт возьми, понимают под этим словом? Мы будто забыли, в какие времена живем, и, что за поступки, за которые раньше убивали, чтобы причислить к святым, теперь просто убивают. Не может директор рынка думать о добродетели как об абстрактной, а уж тем более, филантропической категории. Добродетель сегодня — категория экономическая. Никаких эмоций, сплошной расчет. Никакого самопожертвования, ведь за тобой, словно шлейф, потянутся другие жертвы — те самые люди, что связали свои планы с твоими.

Уместна ли добродетель, грозящая серьезными рисками? Добродетель в бизнесе — это либо рациональный расчет, либо вынужденная мера. Любое проявление эмоциональной, или, если мыслить должными, то есть экономическими категориями, добродетели не–це–ле–со–об–раз-ной (он произнес это слово именно так, по слогам — прим. рецензента), наказуемо, и это необходимо помнить любому, самому мелкому бизнесмену, не говоря о директоре центрального городского рынка.

Интересуетесь, какую цену можно заплатить за нецелесообразную добродетель? Полмиллиона? Миллион? В леях, в евро? А рынок целиком не хотите? Вам не кажется эта плата чересчур суровой? Мне тоже, только легче от этого не становится».

Должен предупредить, что передо мной не стояла задача подтвердить или развенчать упорно циркулировавшие слухи о том, что господин Мунтяну утратил прежнее влияние на возглавляемый им рынок. Главный вывод, который я сделал для себя из бесед с автором — даже если это, безусловно печальное для него событие и имело место, его значение для переосмысления традиционного понимания добродетели невозможно переоценить.

Позволю себе привести еще один, достаточно пространный фрагмент из монолога автора:

«Вот вы (это он мне — прим. рецензента) пишете рецензию к моей книге. А знаете, почему авторы обычно не возражают, чтобы комментарии размещали в конце, а не в начале книги? (я вопросительно пожал плечами — прим. рецензента). Нет, согласитесь, это логично — предварить книгу своего рода предупреждением, подготовить читателя к адекватному восприятию текста (я снова пожал плечами — прим. рецензента). Видите ли, есть особое авторское удовольствие — представлять, как, прочитав роман, пролив слезы над страданиями благородных героев и вознегодовав от вероломства негодяев, читатель, дойдя до комментариев и уже готовый обрушить свой гнев на жестокосердечного писателя, вдруг узнает в нем душку, наивного романтика, на долю которого выпало немало испытаний — желательно, чтобы в их числе были безвылазная нищета, или брак с невыносимой стервой, или зависть коллег, а лучше — все вместе. Читатель невольно проникается жалостью — на этот раз к писателю, оказавшемуся благороднее самых благородных из его героев, ведь ему приходилось страдать вдвойне: от собственных житейских неурядиц и от страданий им же придуманных персонажей.

Между прочим, мало кто задавался вопросом, склонен ли автор к чувству вины. Нет, я не о литературе вообще — хочется верить, что многие писатели искренне страдают от результатов своего творчества. Я о своей книге. Правда, никто ведь и не задумывался? И не возмутился: мол, директор рынка, где каждый день происходит масса нарушений, где правят несправедливость, обвес, махинации, подтасовки, обсчет, где жуткая антисанитария, наконец. Неужели ему не стыдно? Никто ведь и не думал. Впрочем, это неудивительно. Никто ведь эту книгу пока не читал. (он закурил — прим. рецензента).

Меня и в самом деле не отпускает чувство вины. Ибо, как учили древние, виновен каждый человек и прежде всего — перед самим собой. Не может волк работать санитаром, как бы упорно люди не награждали его этим титулом. У рынка рано или поздно будут проблемы, если его директор излишне добродетелен.

Знаете, я часто думаю, стоит ли человек, ради которого совершается нецелесообразная добродетель, стоит ли он ее, этой добродетели? И как не пытался я разжечь в своей душе костер ненависти, ответить определенно у меня не получилось. Зато я понял, хотя и с опозданием, почему такая добродетель становится нецелесообразной.

Нет, не потому, что ты не все рассчитал. Ты можешь рассчитать все на новейшей компьютерной программе, собрать совет из наиболее приближенных тебе людей и получить их единогласное одобрение, ты можешь даже заказать персональный астрологический прогноз, и даже если он тебе благоволит, ты все равно не все просчитал. Просчитать все нельзя. Невозможно заранее знать, готов ли объект твоей добродетели к твоей добродетели. И не важно, еще ли он не готов, уже не готов или вообще не готов. Сам факт того, что он не готов, и делает твою добродетель нецелесообразной. Ты проигрываешь в самом начале, но узнаешь об этом, когда ничего изменить уже нельзя.

Волк не виновен в том, что ему хочется кушать. Я же виновен, ибо нет никакого оправдания директору рынка, от добродетельности которого страдает не только он, но и сотни людей, поверивших ему и связавших свои планы, свое дело, свои, наконец, деньги с его предприятием. Как назвать такого человека? Праведником? У меня язык не повернется».

Я как сейчас помню свои ощущения. Именно после этой, довольно продолжительной тирады, меня, словно молния, пронзила мысль: эта книга — жертва. Это — роман–искупление. Или, если пользоваться более актуальными категориями — откуп. Это — актуализация его третьей, «нецелесообразной» личности, но актуализация отнюдь не «нецелесообразная». И книгу он написал для того, чтобы избавить первые две свои личности — криминальную и деловую, от необходимости совершать «нецелесообразные» добродетели. Увы, но, похоже, что иные возможности сохранения общественных личностей человека, а заодно с ними — и личностей «нецелесообразных», в сегодняшнем мире исчерпаны. Так вот, роман Н. С. Мунтяну — сам по себе «нецелесообразная» добродетель, искупительная, повторимся, жертва.

Нетрудно заметить, что критерии оценки произведения, если, конечно, подразумеваются истинные, а не архаичные критерии, тесно связаны друг с другом, вытекают один из другого. Цель написания произведения не может не быть обусловлена личностными характеристиками автора, и в то же время жизнь автора претерпевает изменения, обусловленные книгой, цели которой определены им в полном соответствии с особенностями своей личности.

В этом смысле судьба рецензируемой книги показательна, как никакая другая. Обратившись к пункту в) условленной критериальной схемы, мы рискуем сделать поспешный вывод о том, судьба, уготовленная книге Н. С. Мунтяну, и есть ее главная цель. Не поддадимся обману рекламного мышления. Книга погибла не для того, чтобы обратить на себя внимание.